«Это с виду Соболенко такая грозная, но в душе – шушпанчик». Вы обалдеете, как интересно говорит Турсунов
Очень вдумчивый разговор.
Очень вдумчивый разговор.
Дмитрий Турсунов – один из самых колоритных теннисистов в истории России. В начале 2000-х он разрывал интернет веселым блогом о жизни ATP (именно там он описал Марата Сафина как «двухметровое воплощение женских грез»), в интервью сочетает задорный юмор с философскими размышлениями, а на корте давил соперников мощью. За 17 лет в туре он выиграл семь одиночных и семь парных титулов, был 20-й ракеткой мира, а в 2006 году помог России во второй раз взять Кубок Дэвиса. Последний турнир он провел в конце лета-2017 и почти сразу начал тренировать – сперва Елену Веснину, а потом белоруску Арину Соболенко, одну из самых прогрессирующих молодых теннисисток мира.
Уже на третьем турнире с Турсуновым Соболенко вышла в финал, еще через два месяца – выиграла первый титул, а потом победила на супертурнире в Ухане. На US Open только она взяла сет у будущей чемпионки Наоми Осаки. С Турсуновым Арина поднялась из конца топ-50 в топ-15 и в новом сезоне будет одной из главных претенденток на победу на турнире «Большого шлема». Сам Турсунов теперь считается одним из самых актуальных тренеров в женском туре.
Мы поговорили с ними обо всем: от встреч с президентами до политики и поведения обезьян.
Отец, Америка, Ельцин
– Вы рассказывали, что папа в детстве заставлял вас играть.
– Ну да. Не то что я об этом жалею, но факт остается фактом. Если в раннем детстве это и было огромной любовью, то потом уже были слезы-сопли-истерики. Но это достаточно стандартная схема для многих россиян. По моим наблюдениям, у многих родители – инициаторы. Часто они через детей в спорте хотят реализовать какие-то собственные амбиции и желания.
Конечно, никакой ребенок по собственной воле не променяет друзей, песочницу или, как сейчас, игровые приставки на работу на корте над техникой. Бывают, конечно, дети, которые сами хотят, но это как раз исключение – так же, как некоторые родители способствуют развитию, а другие – препятствуют. Но нет какого-то учебника, как все это делать.
– Есть история, что отец сестер Уильямс увидел по телевизору, как румынка выиграла 40 тысяч долларов призовых, и после этого решил выращивать теннисисток. Почему ваш отец решил воспитывать игроков из вас с братом?
– Буквально такого разговора у нас не было. Но он подошел к этому осознанно. Понятно, что у него жизнь была несладкая, как и у многих теннисных родителей, и он безумно хотел, чтобы моя сложилась лучше, чем его. Возможно, он видел в теннисе хорошее будущее. Многие осознанно идут в теннис за большими деньгами и возможностью вырваться в люди. Малый и средний бизнес у нас не очень хорошо работают, поэтому для многих теннис – это перспектива вырваться.
– Социальный лифт.
– Да, наверное, во многом.
Но есть еще и собственные амбиции. Видно, что многие родители пытаются вырастить из ребенка Машу Шарапову или Роджера Федерера, не обращая при этом внимания на то, что ребенок абсолютно к этому не склонен, душа у него не лежит или он даже сопротивляется. Многих это не останавливает.
Нужно чувствовать грань. Это как детей заставляют читать «Войну и мир». Я уверен: у нас половина страны прочитала «Войну и мир», но никто ее толком не запомнил. А когда ты берешь самостоятельно и осознанно, хочешь прочитать и понять, ты вникаешь. Когда тебя заставляют из-под палки, получается, что ты вроде бы прочел, а только время зря потратил.
– Когда вы самостоятельно и осознанно захотели стать профессиональным теннисистом?
– Я никогда не задумывался: а кем я буду? Я всегда знал, что буду играть в теннис. Но не факт, что это был мой самостоятельный выбор. Просто в моей жизни был теннис. Это как кот смотрит на свой хвост: ну, у меня хвост. Может быть, он себя чувствует, что он кот без хвоста – а хвост есть. У меня примерно так же было. Потом, когда стал постарше и уже без родительского авторитета мог принимать жизненные решения, тогда уже начались какие-то качки, раздумья.
С этой точки зрения у меня были сложные отношения с теннисом. Со временем я начал больше его уважать, мне стало интересно вникать в некоторые процессы. Но это произошло не сразу – только лет в 24-25. Вот тогда мне стало прямо интересно все разбирать, обдумывать, анализировать, становиться лучше в своей профессии.
Но такой любви, как у некоторых людей, которые едут на окраину города пять часов в пробках, чтобы поиграть час, у меня не было. Может, потому, что это была моя работа. Может, если бы это было хобби, я бы сумел в него влюбиться.
– А вы можете вспомнить стандартный день из жизни, например, 10-летнего Дмитрия Турсунова?
– Просыпался, как все, часов в 6-7, наверное. Помню, что мама уходила на работу чуть раньше, чем я просыпался. Потом у меня была зарядка, которую папа составлял: отжимания, подтягивания, приседания, наклоны. Он собрал какой-то свой винегрет упражнений. Потом завтрак, набор витаминов: тертая морковка, которую я потом ненавидел лет семь, грецкие орехи, мед. Сейчас за это уже берешься, чтобы поддерживать здоровый образ жизни, а тогда это все насильно пихалось.
У нас раньше под подоконником было место типа холодильника – такой маленький погреб. Там стояло клубничное варенье, но к нему вообще нельзя было прикасаться, руки отрывались на месте. И если меня заставляли есть полезный творог, то радовало только, что туда можно замешать пару ложек варенья.
После завтрака, если была школа, то шел в школу. Если можно было тренироваться утром, то тренировался утром. Папа договорился, что в школе я мог пару уроков пропустить и вместо них тренироваться в спортзале. Пропускал пение, труд, какие-то ненужные предметы. Все строилось вокруг тенниса.
– В 12 лет вы переехали в США. Как это получилось?
– Насколько я знаю, мой папа познакомился с папой моего тренера [Виталия Горина]. Он увидел, как я играю, ему понравилось, он сказал своему сыну. Но на тот момент я был слишком маленький, мне было, по-моему, 11, и тренер не решился меня взять – он был младше, чем я сейчас. Это была большая ответственность. Как если бы мне в 28 лет на голову свалился 11-летний ребенок из-за границы.
Изначально тренер не согласился, но через полтора года они снова подняли этот вопрос, и тогда уже тренер сломался, сказал: пусть приезжает на месяц, посмотрим. Я приехал, всех все устроило, и я остался.
– Каково было в 12 лет оказаться без родителей в чужой стране?
– На тот момент не ощущалось каких-то сложностей, мне было чем себя занять. И я не испытывал тоски по дому, какая бывает у многих. Не знаю, хорошо это или плохо, но на тот момент так сложилось.
С отцом у нас в плане тенниса были разногласия – насколько они могут быть между папой и 12-летним мальчиком. В Америке же на меня меньше давили, меньше заставляли, и процесс был менее строгим. Но я четко понимал, что меня отправили туда не за красивые глаза, а для тенниса – и надо играть, тренироваться.
Папа уже не мог меня контролировать, и это хорошо сказалось на наших отношениях, потому что они уже портились на почве тенниса, а дальше было бы еще хуже.
Плюс, в Америке заниматься теннисом дешевле и проще, потому что в Москве за все корты надо платить, а их было не очень много. Наверное, папа принял это решение из финансовых соображений и из-за того, что самостоятельно уже не мог этот процесс вести: я ерепенился, он постоянно искал способы заработать, что в те времена было очень сложно. Я вообще не понимаю, как он все это смог сделать, – это насколько сильная у него была мотивация. Даже немного обидно: будь у меня такая мотивация, я бы, наверное, стоял в рейтинге не 20-м, а минус 20-м – выше №1.
– Тогда же было такое время, что все обожали теннис.
– Я тренировался на «Дружбе», когда Борис Николаевич [Ельцин] только становился президентом. И я ему даже смастерил какую-то фигурку. У нас была коробка мячей – по-моему, назывались «Ленинград», – и я сделал тело из мячика, какую-то ракетку из проволоки и ему подарил. Но вообще, я это смутно помню, отрезками. Лужкову я по попе попал мячом, когда мы тренировались на «Дружбе». Вот такое у меня было личное взаимодействие с государством.
Но поскольку тогда теннис был во власти безумно популярен, предполагаю, и появилась масса спонсоров, которые хотели с его помощью наладить личные связи с руководством или с другими бизнесменами. Доходило до того, что люди носили теннисные ракетки в портфелях, но сами не играли – просто приобщались. Кубок Кремля тогда был каким-то безумием. Это было мероприятие, где каждый должен был показаться. А сейчас ощущение, что никому до него нет дела, кроме кучки жестких любителей.
Тогда было очень модно помогать подрастающему поколению. К тому же, они таким образом в случае чего получали возможность сказать: «Я помог вырастить звезду». Наверное, в этой благотворительности была и такая мотивировка. Но независимо от причин – многим ребятам это помогло выбиться в люди.
– В сознательном возрасте вы с Ельциным сколько раз встречались?
– Немного. Один раз на Кубке Дэвиса, потом, когда он уже давно не был президентом, мы ездили к нему на дачу, ели пельмени из медвежатины. Но у меня не было с ним прямой связи.
Вообще я лет девять жил в Америке безвыездно и, вернувшись в Москву, по-русски говорил с трудом – что-то из разряда «пойду возьму душ». И я помню, как приехал и в первую неделю пошел в булочную за рогаликами, а на меня продавщицы смотрели квадратными глазами и не могли понять, что такое рогалики. А я не мог понять, куда рогалики подевались. Перестройка прошла – рогалики пропали.
Даже с родителями было тяжело. С папой я все-таки побольше связь поддерживал из-за тенниса, а с мамой, когда я приехал, мы сидели на кухне, смотрели друг на друга и хлопали глазами. Она мне кладет что-то на тарелку, а я говорю: «Я не хочу это» – «Как же, это твое любимое?» – «В смысле?». Грубо говоря, мы знакомились заново. Наверное, сюрреалистичная была ситуация: ты вроде понимаешь, что это твои родители, но они почти посторонние люди. Но потом все наладилось, даже по-русски вроде начал нормально говорить.
– Какие впечатления у вас остались от Ельцина?
– Веселый, добродушный. Я понимаю, что с политической точки зрения кто-то кричит, что он страну разбазарил, кто-то – что классный президент был. Мне очень сложно иметь об этом какое-либо мнение.
С человеческой точки зрения мы с ним общались в непринужденной, светской манере, и я не могу сказать, что он был какой-то плохой человек. Обычный мужик. Шутки какие-то рассказывал, пельменями угощал. Конечно, безумно любил теннис, и это и было причиной нашего общения, потому что он приглашал нас не как ребят со двора, а как теннисистов.
Но я понимаю, что это маленькая грань человека. Какой он был по-настоящему, я, честно, не знаю.
– С Путиным когда-нибудь пересекались?
– Нет. Мы были на приеме у Дмитрия Медведева. Я, правда, не помню, был он на тот момент президентом или премьером.
– Как это вообще происходит?
– Нас, конечно, всех сразу немного поджало.
По-моему, нас привезли туда на автобусе. Потом провели в Кремль, мы сидели в помещении, ждали. У него все распланировано заранее: что-то вроде полчаса с теннисистами, полчаса – с биатлонистами. В какой-то момент нам сказали проходить. И мы там посидели, сфотографировались, все, конечно, напряженные. Лена Дементьева от страха ракетку ему подарила (смеется). Кто-то вообще слов не мог сказать. Марат был смелее всех, по-моему – парой фраз перекинулся.
Но понятно, что это не общение. Перед тобой один из главных людей страны, и ты в напряге, боишься сказать лишнего, боишься чихнуть. Можно, конечно, кому-то рассказать, что ты встречался с президентом, но это не то же самое, что сходить с ним в баню, поговорить по душам, послушать группу «Любэ» и пофилософствовать.
– Это было после Олимпиады в Пекине?
– Скорее всего, да. Потому что там была Динара, Вера, Лена – все девочки, которые выиграли три медали. По-моему, это было приурочено к этому. И Лена вроде как раз подарила ту ракетку, которой выиграла Олимпиаду.
Бесполезная политика, доширак, безнадежность
– Вас в политику звали?
– Нет. Мне кажется, я и не создаю впечатление особо политического человека.
– Марат тоже не создавал.
– Не знаю, может, у Марата была к этому склонность или знакомства. Может, там уже было достаточно теннисистов – и чтобы не толкаться локтями, меня не звали. У нас же в Думе есть представители каждого вида спорта, и квота на теннис была заполнена.
Я немножко знаком с Алексеем Смертиным. У него достаточно публичная должность [директор РФС по региональной политике и международным отношениям], а я не совсем понимаю: какой именно у нее функционал? Для меня в такой работе нет конкретики. Если ты тренер – тренируешь, уборщик – убираешь, механик – закручиваешь болты. А политическая деятельность очень размытая. Наверное, я больше заточен на конкретное действие, которое приводит к изменениям, поэтому в общественной работе мне непонятен механизм, как ты можешь эффективно влиять на решение задач.
Например, ко мне пришли и сказали, что у нас не покрашен подъезд. И если я сам взял краски, кисточку, пошел и покрасил, то я понимаю: работа сделана. А здесь ты пообещал что-то сделать, потом кому-то сказал что-то сделать, тот сказал кому-то другому, в итоге через пятнадцатые руки дошла информация покрасить первую ступеньку в подъезде. И потом ты выслушиваешь, что опять ничего не сделано, деньги разбазарили, бюджет попилили.
Я вроде бы не дурак, но мне сложно понять политический процесс. Может, если бы пришлось, я бы вник и разобрался. Но пока предложений не было.
– Если говорить о конкретных вещах и даже не о том, что можно реально сделать, а в принципе: что бы вы хотели изменить в России?
– На мой взгляд, в корне проблема всегда в людях. Мне очень неприятны те, кому безразлично созидание, главное – мне что-то получить, а дальше пусть планета катится куда угодно. Все всегда возвращается, и все, что сейчас происходит с планетой, с людьми, с войнами, – следствие каких-то действий в прошлом. Поэтому думать только о себе очень опасно в глобальном смысле. Вот в муравьиных колониях каждый занимается своей работой – нет олигархов, нет бедных. Но если ты не работаешь, ты не ешь.
Многие живут с ощущением безнадежности: для чего все? Хочется делать что-то полезное, хорошее, а это никому не интересно. Может, благодаря фильмам мне все время казалось, что в СССР у людей были идеалы. Сейчас идеал – заработать, выжить, все для себя, но в перспективе такая философия приводит к плачевным последствиям. Ну закрыл ты все свои потребности – а для чего ты живешь? Чтобы быть как корова на пастбище?
Очень важно, чтобы каждый мог найти себе место и занятие, которое будет приносить ему удовлетворение и гордость. А мы в России сейчас кричим налево и направо, что мы русские, мы круче всех, но в сущности это такой способ заменить содержание внешней оболочкой. Конфеты не очень вкусные, но давайте сделаем обертку покрасивее, чтобы их купили. Потому что если обертка некрасивая, то все сразу поймут, что внутри тоже говнеца много.
– Какого, например?
– Живя в России, я заметил, что ты часто плывешь против течения, а потом такой: зачем? Я, например, сейчас в Таиланде: здесь живут небогато, но купить постельное белье, матрас, лампочку, туалетную бумагу – не вопрос. Для жизни-то не очень много надо. Очень много надо для понтов.
Человеку просто нужна хорошая среда: солнышко, хорошие продукты. А если ты с утра до вечера с чем-то борешься, то, конечно, силы покидают, ты уже думаешь банально о выживании, а не о саморазвитии. Это провоцирует озлобленность, непонимание, ощущение безнадежности.
Сейчас каждый пытается перепижонить другого, и соцсети привели к тому, что молодое поколение не очень понимает, к чему стремиться. Например, девочки хотят быть как Бузова. Бузова тут скорее нарицательное, лично к ней претензии нет. Но ее успех говорит о том, что спросом пользуется обертка, а не начинка. Образно говоря, доширак популярнее живого овоща с грядки. Это грустно.
Мне в современной жизни не хватает идейности, осмысленности. Ученые, например, сейчас считаются неудачниками. Представляю, как в Black Star Burgers смеются над кем-то поступившим в условный институт ядерной физики, потому что это немодно. Модно быть видеоблогером. У меня ощущение, что сейчас идеалист – значит лошара.
– Немного пессимистичный взгляд.
– Наверное. Но я года два назад прочитал «Евгения Онегина» и понял, что у нас ничего не поменялось – только названия. Раньше были балы, а сейчас тусовки, но суть, люди, мышление не поменялись. Уверен, что если мы копнем на тысячу лет назад, то и там социальные прослойки будут те же: одни батрачат, а другие маются от безделья.
Делали же опыты: вводили идею денег в общину обезьян, и постепенно там появлялась проституция, воровство, бандитизм – все, что есть у людей, возникало, когда животным давали понятие валюты. Получается, мы не так далеко ушли от обезьян, как нам хочется думать.
– Вы себя коммунистом не считаете?
– Я ничего не читал ни по коммунизму, ни по социализму. Но, наверное, такая идеология жизнеспособна.
Мне кажется, что есть базовые вещи, которые человек должен получить. Он не должен каждое утро вставать и думать: а как я себя прокормлю. Но и получать деньги за то, что он просто существует, он тоже не должен. Он должен приносить пользу. В идеале мотивация должна быть внутренняя, а не внешняя. Человек должен идти на работу не из страха быть уволенным, а потому, что ему там интересно, он чувствует, что создает что-то полезное, – и за это, в свою очередь, получает деньги.
Может, конечно, это наивно – как у печки просить тепло, не положив туда дров. Но лично я рассуждаю именно так: ищу место, где я буду приносить пользу, чтобы мне за это платили и чтобы меня уважали, возможно, любили.
Когда я прекращу приносить пользу, наверное, я выйду на пенсию. Поэтому мне очень неприятно слышать, что пенсии подняли на сто рублей, ведь многие из этих людей были образованными, всю свою жизнь пахали, а сейчас еле сводят концы с концами. Можно просто постоять на рынке, посмотреть, как пенсионеры выбирают себе еду, как они проходят, облизываясь, мимо каких-то фруктовых лавок. Это видеть очень больно, потому что понимаешь, что сам можешь так же оказаться не нужным тем, кто, может быть, воспользовался плодами твоей работы.
Мне хочется верить, что это может поменяться. Но я не настолько умен, чтобы знать, как это может произойти. Поэтому мне очень нравится общаться с умными людьми, которые могут знать, что нужно сделать первым: поменять яйцо или поменять курицу, чтобы она снесла правильное яйцо? Поменять нас самих?
– Давайте тогда о конкретике поговорим. Фонд развития детского тенниса имени Дмитрия Турсунова – что с ним сейчас происходит?
– Я в какой-то момент понял, что уже не смогу этим заниматься, и фонд остался, но он переименовался. Сейчас им занимается девушка в Санкт-Петербурге. Я, честно говоря, не узнавал, что происходит. Сейчас я все свое время я трачу на Арину, и мне это очень нравится. Но когда я еще пытался понять, куда себя приткнуть, возникла идея проведения детских турниров.
Мы с партнерами придумали вещи, которые нам казались интересными и привлекательными. Конечно, от того, что мы делали майки с логотипом, теннис не развился. Но мы подходили к этому креативно. Но не всем замыслам было суждено сбыться.
Вероника Кравчук (жена теннисиста Константина Кравчука) в футболке турнира Дмитрия Турсунова
– Почему?
– Собрались несколько человек, которые гребли в разных направлениях, и чтобы не ссориться, мы решили все это отложить.
Глобальная идея была понятна не всем из нас. Да, мы создали фонд, начали привлекать деньги, проводили на эти деньги какие-то турниры. Но что дальше? Для чего мы их проводим? В чем цель? Проводить турниры еще не значит развивать теннис.
На тот момент в Петербурге не хватало серии турниров, на их проведение не было денег, поэтому мы с помощью фонда решили привлечь спонсоров. В целом идея была хорошая, но не хватило долгосрочного плана.
Система детских турниров оказалась нелогичной. Чтобы получить высокую категорию, ты должен пригласить какое-то количество игроков из десятки по своему возрасту. А если они не хотят ехать, ты оплати питание, проживание, еще что-то. По сути, это то же самое, что и в профессиональном туре, где игрокам оплачивают проживание, потому что они высоко в рейтинге. С этим возникала масса проблем. Игроки заявлялись, а потом снимались – мы же не можем привозить детей с пистолетом у виска. А РТТ [Российский теннисный тур – учрежденная ФТР организация, которая занимается проведением турниров] предъявлял нам претензии, что к нам не приезжают какие-то игроки.
Возникла та самая ситуация, когда нам пришлось плыть против течения и встал вопрос: зачем? Мы пытаемся проводить турниры, которые даже денег нам не приносят, мы ничего не получаем, кроме теплых ощущений внутри. При этом нужно решать массу проблем. Непонятно, для чего это.
– Как раз та безнадега, о которой вы раньше говорили.
– Да, и непонимание. Мы видим, что система турниров не совсем правильная, не способствует развитию, нет причин, по которым люди бы хотели проводить турниры. Когда мы начинали, у спонсоров еще была возможность оформлять налоговый вычет, но потом и она пропала.
Встает вопрос: для чего им это, что в этом для них прикольного? Они потратили деньги на детский турнир, мы за деньги привезли нужных детей – вроде бы все получили все, что должны были. Но что получил для себя тот человек, который все это оплатил? Поэтому было непонимание конечной цели и средств ее достижения.
Коммунистический подход, теннис будущего, истерики на корте
– По ходу карьеры у вас было много травм. Какая самая страшная?
– Честно, даже не могу сказать.
– У вас же был двойной перелом позвонка...
– Да, но не то чтобы он поломался пополам. Там была микротрещина, ее видно только на снимке. Да, была боль, трещина, но она небольшая – не размером с Большой Каньон. Не было такого, что я мог быть парализован. Я прекрасно понимал, что оно срастется, поэтому не было страха, что ты очнешься в реанимации, а тебе скажут: извините, мы отрезали обе ноги.
– Сейчас что-нибудь болит?
– Да. Колено, оба больших пальца на ногах, тазобедренный сустав в некоторых положениях, спина. Душа (смеется).
– Есть вариант, что все пройдет?
– Я сейчас потихоньку занимаюсь, пытаюсь поддерживать форму, чтобы это меньше меня тревожило. Но это больше суставная боль, и если поддерживать мышечный тонус, то все должно быть получше. Но как только мы с Ариной в спортзале делаем упражнения на ноги, то меня сразу выбивает, начинает болеть колено, и я половину упражнений делать не могу.
– Когда вы поняли, что хотите тренировать?
– На последних турнирах я играл достаточно хорошо. Но с пары матчей пришлось сниматься из-за травм: то пережимало нерв, то были проблемы с мышцами в ногах. Последний матч я не смог доиграть, до этого тоже чуть не снялся, но сумел вытянуть. Потом поехал на турнир ATP, и мне сказали, что придется потратить три месяца на реабилитацию, чтобы не возникали те проблемы, которые были: я тогда не мог тормозить без боли. Я играл без ног, но я не Иво Карлович [у которого одна из лучших подач в истории тенниса], и мне приходится проводить розыгрыши, так что было тяжело.
Я все надеялся, что как-то втянусь, но практика показывала совершенно другое. В тот момент мне уже было больно, извините за подробности, садиться на унитаз. У меня в чем-то изначально процесс был построен неправильно, так что некоторые проблемы стали хроническими. Я понимал, что не смогу играть до 40 лет. В тот момент мне было 34, и я задумался: допустим, я потрачу три месяца на реабилитацию, допустим, вернусь на корт. Но рейтинг у меня опять будет нулевой. Чтобы подняться обратно в сотку, нужно, наверное, год играть. Пока я буду подниматься в сотку, я не буду зарабатывать, буду сидеть на нуле.
Помимо этого, я понимал, что с утра до вечера занимаюсь своим теннисом. А мне кажется не совсем правильным в 30 с лишним лет заниматься только собой, каждой своей мелкой проблемкой. Я не воспринимаю это как адекватную жизненную цель. С этой точки зрения, наверное, у меня коммунистический подход: интерес должен быть не только собственный, и бенефактором какого-либо развития не могу быть только я сам. Поэтому мне очень близко развивать какой-нибудь теннисный клуб, помогать кому-нибудь. Мне это приносит удовольствие, и я чувствую, что не только о себе парюсь.
В том году мы с Леной Весниной тренировались на ЦСКА, и летом она спросила, хочу ли я поехать с ней в Австралию. Я сказал, что хочу дальше играть. Но потом, когда прошел этот последний турнир, я подумал, позвонил ей и сказал, что если предложение в силе, то готов попробовать.
Я думал, что параллельно продолжу заниматься. Там не было речи о какой-то долгосрочной перспективе, разговор шел только об Австралии, и я думал, что могу поехать с ней в качестве помощника или консультанта и параллельно заниматься. Если почувствую, что ноги проходят, то, может, попробую поиграть. А если будут болеть, то я все равно что-то делаю и как раз посмотрю, нравится ли мне это.
Когда мы с ней закончили, я почувствовал, что физическая форма играть турниры не позволяет, но к тому времени я понял, что не против помогать игрокам, тренировать, подсказывать.
– Как познакомились с Ариной?
– Она играла с Викой Азаренко против Лены и Кати Макаровой [в марте 2018-го во втором круге турнира в Индиан-Уэллсе]. И было видно, что она пока не дотягивает: если Вика понимала, как играть пару, то она выглядела немного пятым колесом. Но у нее было такое отношение: Лена с Катей ее пару раз пробивали, один раз она даже упала на пятую точку, но при этом смеялась. И мне это очень понравилось. Было видно, что она любит играть и соревноваться, не пасует перед сложностями, что у нее огромный потенциал.
Дальше мы виделись на турнирах. В какой то момент мне сказали, что она хочет поменять тренера, и после «Ролан Гаррос» мне поступило предложение с ней поработать. Я с удовольствием согласился.
– За счет чего Арина с вами стала теннисисткой топ-15?
– Это все маленькие нюансы. Не было такого, что я пришел, махнул волшебной палочкой, и она стала 15-й. Рейтинг указывает на ее результаты, а в них свою роль сыграло и то, что появилась уверенность. Она начала больше выигрывать, а в такой ситуации играть становится гораздо проще.
Как игрок она стала чуть более спокойной, начала осознавать вещи, которые не совсем понимала, в которых не была уверена. Может быть, играла она так же, но не была уверена, в правильности тех или иных тактических решений. Иногда мелкие перемены дают большой результат. Человек меньше дергается, меньше переживает, меньше сомневается, и очень часто это создает ощутимый эффект.
– Вы говорили, что Арина может изменить теннис, как это сделали Селеш, Граф и Уильямс. За счет чего? Как он будет выглядеть?
– Я не говорю, что она это сделала или точно сделает. Многих это высказывание очень задевает. И когда я упоминаю Серену Уильямс, некоторые возмущаются, что Арина еще не выиграла никакого «Шлема». Но я же не говорю, что она лучше Серены. Я говорю, что у нее есть потенциал.
Арина достаточно атлетичная, но пока недостаточно координированная. Но ей возраст позволяет внести какие-то изменения, добавить больше взрывов в передвижении, больше контроля над телом. Это позволит лучше двигаться. Если все это прибавить к ее мощи и агрессии, то это может существенно поменять современный женский теннис.
Потому что, например, Шарапова умеет сильно бить, но двигается она не так хорошо, как бьет. Если бы она лучше двигалась, то могла бы бороться с Сереной. А так все, что она умеет, Серена умеет так же или лучше. В итоге она ее не может ни перебить, ни перебегать.
У Арины есть сила и потенциал, и я бы очень хотел, чтобы она его раскрыла. Не для того, чтобы всех заткнуть, мол, я же говорил. Просто я считаю, что она может запустить новый виток в развитии игры.
– Ваши с Ариной тренерские тайм-ауты – это особое зрелище. Но начинаются они всегда с того, что вы выходите и секунд 10 молчите. Что происходит в этот момент?
– Вместо того чтобы вбегать и говорить что-то от себя, я хочу понять, в каком состоянии она находится, есть ли у нее какие-то вопросы: может быть, справа что-то не получается или слева. Если она сама не может начать диалог, то, чтобы время не уходило впустую, ты пытаешься уже найти общий язык, прочувствовать ситуацию, в чем действительно проблема.
Потому что она может сказать, что ей не нравится натяжка, но на самом деле она просто переживает, нервничает или еще что-то. Пытаешься в диалоге проанализировать, в чем действительно проблема. И подбросить какие-то моменты, которые ты со стороны заметил. Но это тоже зависит от состояния. Если ты видишь, что человек сейчас в неадекватном состоянии, не воспринимает ситуацию рационально, то ты можешь даже полезную информацию ей дать, но какой смысл?
И очень часто сам иногда бываешь растерян: все идет нормально, нет проблем, а тут тебя вызывают, и нужно быстро сориентироваться, помочь, подсказать, одновременно успокоить. В таких случаях это психология, когда нужно просто успокоить человека. Технику во время матча уже поздно менять – чаще это психологические моменты.
– В женском теннисе тренер вообще больше технарь или психолог?
– Многое зависит от того, в каком человек состоянии. Очень часто хладнокровие приходит с опытом, когда ты регулярно оказываешься в нервозных ситуациях. Это сейчас, в 20 лет, она бегает с квадратными глазами, а в 25, может, спокойно подумает, сможет опереться на опыт. У нее сейчас очень много нового, чего она раньше не испытывала, поэтому нужно больше психологии: успокаивать, давать понимать, что все идет нормально.
Потому что в таком состоянии еще есть больное воображение, всякие страхи. В матчах в принципе та же самая ситуация, как когда нас вызывают к доске или как на свидании. Такие же переживания, и ты не контролируешь свои действия, несешь чепуху, все невпопад происходит.
Многие говорят, что женский теннис более эмоционален. И с психологической точки зрения, наверное, есть различия между мужчиной и женщиной – хотя на Западе бы сейчас уже пеной изошли, доказывая, что это позиция сексиста. Но еще мне кажется, что отчасти [представление о женском теннисе как эмоциональном] обусловлено подходом еще детских тренеров. Тренеры говорят: это девочка, она может психовать. По части проявления эмоций девочкам даются поблажки.
В результате формируется стереотип: при словах «женский теннис» у нас в голове рисуется картина, как две плачущие и бьющиеся в истерике девушки визжат и хвастаются, у кого красивее платье. Есть снисходительное отношение, что с девочками ничего нельзя сделать.
Или, например, Арина рассказывала, что ей говорили: ну ты тупая, поэтому тебе надо просто бить. Ты большая, можешь сильно ударить, так что просто бей. Думать тебе не надо, потому что все равно не умеешь. Но это же не так. Если ты не развиваешь тактическое мышление, то оно и не появится. Если человек привык силой решать все вопросы на корте, то откуда у него возьмется тактика? В этом даже и необходимости не появится. Она появляется, только когда игрок доходит до такого уровня, где ее сила нивелируется опытом или мастерством соперниц. Вот здесь уже приходится развивать другие навыки.
Поэтому я считаю, что не надо разделять теннис по гендерному признаку. Да, девочка, но если ты решила играть в теннис, то играй по-человечески. Мне слабо понятно, когда люди аргументируют: это женский теннис. Или что это юниорский теннис – поэтому можно рыдать и крошить ракетки.
– Вы с Ариной когда-нибудь ссорились?
– Да нет. У нас есть какие-то свои разборки, но в целом у меня нет ни малейшего желания ее никак оскорбить, обидеть или навредить ей. Может быть, это надо повторять, но я ей один раз сказал: вот все, что я о тебе думаю, и давай, пожалуйста, не будем задаваться вопросом, что я имею в виду, хочу ли я тебя оскорбить. Если я тебя как-то обидел, то у меня не было такой цели. Может, попытался пошутить или просто невпопад сказал.
Конечно, обидеться можно на что угодно, главное – желание. Особенно если для тебя это способ манипуляции. Но поскольку она хочет добиться результата, она ставит это выше эмоций. Всякое бывает, конечно, но в целом разборки очень быстро заканчиваются.
Вообще без косяков не бывает, она может что-то сделать, что мне не нравится. И я не буду сразу объяснять ей, в чем проблема. Очень хочется подождать, чтобы она сама осмыслила, проанализировала, сделала выводы. Но это больше не о личном общении, а о профессиональных перспективах.
– Как было с бутылкой в Ухане.
– Ну да. И это она с виду такая грозная, но в душе – шушпанчик. На корте этого не видно, там видно только, что она бросила бутылку, и складывается мнение, что она безбашенная, готова людей четвертовать. Потом, когда она уже более спокойная, сидишь объясняешь: ну да, ты психанула, молодец. Теперь все, кто это видел, говорят, что Арина – псих. Тебе это приятно, хочется создавать такое впечатление?
Мы все психуем, ведем себя неадекватно. Но этого никто не видит, и это никого не волнует. Псих, ну и псих. А тут 20-летняя девочка на виду у всех, каждое ее движение обсуждается, обмусоливается всеми, кому не лень, и у каждого свое мнение. От простого, еще молодого человека ждут идеального поведения. Шаг вправо, шаг влево – соцсетевой расстрел. Согласен, что где-то она несдержанна и не контролирует эмоции, так что есть над чем работать.
Это неотъемлемая часть статуса звезды, публичной жизни. Приходится соответствовать завышенным требованиям людей, которые сами от себя такого не требуют.
– Вы считаете себя лучшим тренером мира?
– Нет. Во-первых, я не совсем понимаю, по какому критерию это определяется. Очень много составляющих для совместной работы, которые даже не имеют отношения к знаниям. Очень много связано с психологией, взаимодействием.
У меня есть небольшое преимущество, потому что я сам играл в теннис. Мне нравится вникать в какие-то вещи, иногда даже чересчур обмусоливать какие-то мелкие детали. Но если я не буду стремиться к чему-то большему, то знания там и останутся, а теннис-то всегда развивается и движется вперед. Всегда надо вариться в этом и совершенствоваться.
Если ты хочешь оставаться актуальным и быть впереди, нужно развиваться, может, даже становиться трендсеттером. Так что мне есть чему учиться. Мне нравится общаться с игроками, тренерами, людьми не из тенниса, чтобы потом применять это в игре. Мне нравится находить новые вещи, и пока это нравится, я думаю, что как тренер буду становиться лучше.
Может быть, кто-то может положа руку на сердце сказать: я лучший тренер. Но действительно хороший тренер такого никогда не скажет, а те, кто так говорит, как раз заставляют усомниться в своей адекватности.
Фото: globallookpress.com/Maurizio Borsari/AFLO, Alexander Wilf/Russian Look, wr1/ZUMAPRESS.com, Xiong Qi/Xinhua; Gettyimages.ru/Mark Nolan / Stringer, Wang HE / Contributor, Minas Panagiotakis / Stringer, Di Yin / Stringer; instagram.com/tursunov_tales; fondtennis.ru
